Анатомия российской власти: скотный двор

Если есть надежда, – писал в своём дневнике Уинстон, – то больше ей негде быть: только в пролах (прим.: в пролетариях), в этой клубящейся на государственных задворках массе, которая составляет 85% населения Океании, может родиться сила, способная уничтожить Партию.

Стоит им захотеть, и завтра утром они разнесут партию в щепки. Рано или поздно они до этого додумаются. Но!..
Уинстон вспомнил, как однажды шёл по людной улице, и вдруг из переулка впереди вырвался оглушительный, в тысячу глоток, крик, женский крик. Мощный, грозный вопль гнева и отчаяния, густое: «А-а-а-а!», гудящее, как колокол. Сердце у него застучало. «Началось! – подумал он. – Мятеж! Наконец-то они восстали!» Он подошёл ближе и увидел толпу: двести или триста женщин сгрудились перед рыночными ларьками, и лица у них были трагические, как у пассажиров на тонущем пароходе. У него на глазах объединённая отчаянием толпа будто распалась: раздробилась на островки отдельных ссор. По-видимому, один из ларьков торговал кастрюлями. Убогие, утлые жестянки – но кухонную посуду всегда было трудно достать. А сейчас товар неожиданно кончился. Счастливицы, провожаемые толчками и тычками, протискивались прочь со своими кастрюлями, а неудачливые галдели вокруг ларька и обвиняли ларёчника в том, что даёт по блату, что прячет под прилавком. Раздался новый крик. Две толстухи – одна с распущенными волосами – вцепились в кастрюльку и тянули в разные стороны. Обе дёрнули, ручка оторвалась. Уинстон наблюдал с отвращением. Однако какая же устрашающая сила прозвучала в крике всего двухсот или трёхсот голосов! Ну почему они никогда не крикнут так из-за чего-нибудь сто́ящего?!
Вечером он написал:
Они никогда не взбунтуются, пока не станут сознательными, а сознательными не станут, пока не взбунтуются.

Они (прим.: пролетарии) рождаются, растут в грязи, в 12 лет начинают работать, переживают короткий период физического расцвета и сексуальности, в 20 лет женятся, в 30 уже немолоды, к 60 обычно умирают. Тяжёлый физический труд, заботы о доме и детях, мелкие свары с соседями, кино, футбол, пиво и, главное, азартные игры – вот и всё, что вмещается в их кругозор. Управлять ими несложно… От них требуется лишь примитивный патриотизм – чтобы взывать к нему, когда идёт речь об удлинении рабочего дня или о сокращении пайков. А если и овладеет ими недовольство – такое тоже бывало – это недовольство ни к чему не ведёт, ибо из-за отсутствия общих идей обращено оно только против мелких конкретных неприятностей. Большие беды неизменно ускользали от их внимания.

Пролетарии никогда не восстанут – ни через тысячу лет, ни через миллион. Они не могут восстать.

Массы никогда не восстают сами по себе и никогда не восстают только потому, что они угнетены. Больше того, они даже не осознают, что угнетены, пока им не дали возможности сравнивать.

Человечество стоит перед выбором: свобода или счастье, и для подавляющего большинства счастье – лучше.

…Пришло в голову, что самое характерное в нынешней жизни – не жестокость её и не шаткость, а просто убожество, тусклость, апатия. Оглянешься вокруг – и не увидишь ничего похожего ни на ложь, льющуюся из телекранов, ни на те идеалы, к которым стремится партия.

Сейчас он пробовал отключиться от постороннего шума и расслышать то, что изливалось из телекрана. Кажется, были даже демонстрации благодарности Старшему Брату за то, что он увеличил норму шоколада до двадцати граммов в неделю. А ведь только вчера объявили, что норма уменьшена до двадцати граммов, подумал Уинстон. Неужели в это поверят через какие-то сутки? Верят. Парсонс поверил легко, глупое животное. Безглазый за соседним столом – фанатично, со страстью, с исступленным желанием выявить, разоблачить, распылить всякого, кто скажет, что на прошлой неделе норма была тридцать граммов…

Телекран всё извергал сказочную статистику. По сравнению с прошлым годом стало больше еды, больше одежды, больше домов, больше кастрюль, больше топлива, больше кораблей, больше вертолётов, больше книг, больше новорожденных – всего больше, кроме болезней, преступлений и сумасшествия. С каждым годом, с каждой новой минутой всё и вся стремительно поднимается к новым и новым высотам.

…Социальная атмосфера осаждённого города, где разница между богатством и нищетой заключается в обладании куском конины. Одновременно, благодаря ощущению войны, а следовательно – опасности, передача всей власти маленькой верхушке представляется естественным, необходимым условием выживания.

На протяжении всей зафиксированной истории и, по-видимому, с конца неолита в мире были люди трёх сортов: высшие, средние и низшие. Группы подразделялись самыми разными способами, носили всевозможные наименования, их численные пропорции, а также взаимные отношения от века к веку менялись, но неизменной оставалась фундаментальная структура общества. Даже после колоссальных потрясений и необратимых, казалось бы, перемен структура эта восстанавливалась, подобно тому, как восстанавливает своё положение гироскоп, куда бы его ни толкнули.
Цели этих трёх групп совершенно несовместимы…

Цель высших – остаться там, где они есть. Цель средних – поменяться местами с высшими. Цель низший (когда она у них есть) – отменить все различия и создать общество, где все люди должны быть равны.
Таким образом, на протяжении всей истории вновь и вновь вспыхивает борьба, в общих чертах всегда одинаковая. Долгое время высшие как будто бы прочно удерживают власть, но, рано или поздно, наступает момент, когда они теряют либо веру в себя, либо способность управлять эффективно, либо то и другое. Тогда их свергают средние, которые привлекли низших на свою сторону тем, что разыгрывали роль борцов за свободу и справедливость. Достигнув своей цели, они сталкивают низших в прежнее рабское положение и сами становятся высшими. Тем временем, новые средние отслаиваются от одной из двух групп или от обеих, и борьба начинается сызнова. Из трёх групп только низшим никогда не удаётся достичь своих целей, даже на время…

Средние, пока боролись за власть, всегда прибегали к помощи таких слов, как свобода, справедливость и братство… Средние всегда устраивали революции под знаменем равенства и, свергнув старую тиранию, немедленно устанавливали новую.

Правящая группа теряет власть по 4 причинам: либо её победил внешний враг; либо она правила так неумело, что массы поднимают восстание; либо она позволила образоваться сильной и недовольной группе средних, либо потеряла уверенность в себе. Причины эти не изолированные; обычно, в той или иной степени, сказываются все четыре.

Диктатуру учреждают не для того, чтобы охранять революцию; революцию совершают для того, чтобы установить диктатуру.

Войну ведёт правящая группа против своих подданных, и цель войны – не избежать захвата своей территории, а сохранить общественный строй.

Новая аристократия в новом мире составилась в основном из бюрократов, учёных, инженеров, профсоюзных руководителей, специалистов по обработке общественного мнения, социологов… Этих людей, по происхождению – служащих, сформировал и свёл вместе выхолощенный мир монополистической промышленности и центральной власти по сравнению с аналогичными группами прошлых веков они были менее алчны, менее склонны к роскоши, зато сильнее жаждали чистой власти, а самое главное, отчётливо сознавали, что они делают, и настойчивее стремились сокрушить оппозицию…

Давно стало понятно, что единственная надёжная основа для олигархии – коллективизм. Богатство и привилегии легче всего защитить, когда ими владеют сообща. Отмена частной собственности… на самом деле означала сосредоточение в руках у гораздо более узкой группы – но с той разницей, что теперь собственницей была группа, а не масса (отдельных) индивидуумов… Один член партии не владеет ничем, кроме небольшого личного имущества. Коллективно партия владеет в Океании всем.

Двоемыслие означает способность одновременно держаться двух противоположных убеждений.
Говорить заведомую ложь и одновременно в неё верить, забыть любой факт, ставший неудобным, и извлечь его из забвения, едва он опять понадобится, отрицать существование объективной действительности и учитывать действительность, которую отрицаешь, – всё это абсолютно необходимо.

В какой-то момент Уинстон понял, до чего легко представляться «идейным», не имея даже понятия о самих идеях. В некотором смысле мировоззрение партии успешнее всего прививалось людям, неспособным его понять. Они соглашаются с самыми вопиющими искажениями действительности, ибо не понимают всего безобразия подмены и, мало интересуясь общественными событиями, не замечают, что происходит вокруг. Непонятливость спасает их от безумия. Они глотают всё подряд, и то, что они глотают, не причиняет им вреда, не оставляет осадка, потому тому, как кукурузное зерно проходит непереваренным через кишечник птицы.

В нашем обществе те, кто лучше всех осведомлён о происходящем, меньше всех способны увидеть мир таким, каков он есть. В общем, чем больше понимания, тем сильнее иллюзии; чем умнее, тем безумнее.

Министерство мира занимается войной, министерство правды – ложью, министерство любви – пытками, министерство изобилия морит голодом.

(Прим.: про допросы) В какой-то момент бить стали реже, битьём больше угрожали: если будет плохо отвечать, этот ужас в любую минуту может возобновиться. Допрашивали его теперь не хулиганы в чёрных мундирах, а следователи-партийцы – мелкие круглые мужчины с быстрыми движениями, в поблёскивающих очках; они работали с ним, сменяя друг друга, иногда по 10-12 часов подряд – так ему казалось, он точно не знал. Эти новые следователи старались, чтобы он всё время испытывал небольшую боль, но не боль была их главным инструментом. Они били его по щекам, крутили уши, дёргали за волосы, заставляли стоять на одной ноге, не отпускали помочиться, держали под ярким светом, так что у него слезились глаза; однако делалось это лишь для того, чтобы унизить его и лишить способности спорить и рассуждать. Подлинным их оружием был безжалостный многочасовой допрос: они путали его, ставили ему ловушки, перевирали всё, что он сказал, на каждом шагу доказывали, что он лжёт и сам себе противоречит, покуда он не начинал плакать – от стыда, и от нервного истощения. Случалось, он плакал по 5-6 раз на протяжении одного допроса. Чаще всего они грубо кричали на него и при малейшей заминке угрожали снова отдать охранникам, но иногда вдруг меняли тон, называли его товарищем, заклинали именем ангсоца и Старшего Брата и огорчённо спрашивали, неужели и сейчас в нём не заговорила преданность партии, и он не хочет исправить весь причинённый им вред. Нервы, истрёпанные многочасовым допросом, не выдерживали, и он мог расплакаться даже от такого призыва. В конце концов, сварливые голоса сломали его хуже, чем кулаки и ноги охранников. От него остались только рот и рука, говоривший и подписывавшая всё, что требовалось. Лишь одно его занимало: уяснить, какого признания от него хотят, и скорее признаться, пока снова не начали изводить. Он признался в убийстве видных деятелей партии, в распространении подрывных брошюр, в присвоении общественных фондов, в продаже военных тайн и всякого рода вредительстве. Он признался, что стал платным шпионом Остазии ещё в 1986 году. Признался в том, что он верующий, что он сторонник капитализма, что он извращенец. Признался, что убил жену – хотя она была жива, и следователям это наверняка было известно. Признался, что много лет лично связан с Голдстейном и состоит в подпольной организации, включающей почти всех людей, с которыми он знаком…

– «Кто управляет прошлым, тот управляет будущим; кто управляет настоящим, тот управляет прошлым», – послушно произнёс Уинстон.
– «Кто управляет настоящим, тот управляет прошлым», – одобрительно кивнув, повторил О'Брайен. – Так вы считаете, Уинстон, что прошлое существует в действительности?
Уинстон снова почувствовал себя беспомощным. Он скосил глаза на шкалу устройства, через которое шёл ток. Мало того, что он не знал, какой ответ – «нет» или «да» – избавит его от боли; он не знал уже, какой ответ сам считает правильным.
О'Брайен слегка улыбнулся.
– Вы плохой метафизик, Уинстон. До сих пор вы ни разу не задумывались, что значит «существовать». Сформулирую яснее. Существует ли прошлое конкретно, в пространстве? Есть ли где-нибудь такое место, такой физический мир объектов, где прошлое всё ещё происходит?
– Нет.
– Тогда где оно существует, если оно существует?
– В документах. Оно записано.
– В документах. И?..
– В уме. В воспоминаниях человека.
– В памяти. Очень хорошо. Мы, партия, контролируем все документы и управляем воспоминаниями. Значит, мы управляем прошлым, верно?
– Но как вы помешаете людям вспоминать? – закричал Уинстон, опять забыв про шкалу. – Это же происходит помимо воли. Это от тебя не зависит. Как вы можете управлять памятью? Моей же вы не управляете?
О'Брайен снова посуровел. Он опустил руку на рычаг.
– Напротив, – сказал он, – это вы ею не управляете. Поэтому вы и здесь. Вы здесь потому, что не нашли в себе смирения и самодисциплины. Вы не захотели подчиниться, а за это платят здоровьем. Вы предпочли быть безумцем, остаться в меньшинстве, в единственном числе. Только дисциплинированное сознание видит действительность, Уинстон. Действительность вам представляется чем-то объективным, внешним, существующим независимо от вас. Характер действительности представляется вам самоочевидным. Когда, обманывая себя, вы думаете, будто что-то видите, вам кажется, что все остальные видят то же самое. Но говорю вам, Уинстон, действительность не есть нечто внешнее. Действительность существует в человеческом сознании и больше нигде. Не в индивидуальном сознании, которое может ошибаться и в любом случае преходяще, – только в сознании партии, коллективном и бессмертном. То, что партия считает правдой, и есть правда. Невозможно видеть действительность иначе, как глядя на неё глазами партии. И этому вам вновь предстоит научиться, Уинстон. Для этого требуется акт самоуничтожения, усилие воли. Вы должны смирить себя, прежде чем станете психически здоровым.

– Власть – власть над людьми, над телом, но самое главное – над разумом. Власть над материей – над внешней реальностью, как вы бы её назвали – не имеет значения. Материю мы уже покорили полностью.
На миг Уинстон забыл о шкале. Напрягая все силы, он попытался сесть, но только сделал себе больно.
– Да как вы можете покорить материю?! – вырвалось у него. – Вы даже климат, закон тяготения не покорили. А есть ещё болезни, боль, смерть…
О'Брайен остановил его движением руки.
– Мы покорили материю, потому что мы покорили сознание. Действительность – внутри черепа. Вы это постепенно уясните, Уинстон. Для нас нет ничего невозможного. Невидимость, левитация – что угодно. Если бы я пожелал, я мог бы взлететь сейчас с пола, как мыльный пузырь. Я этого не желаю, потому что этого не желает партия. Вы должны избавиться от представлений девятнадцатого века относительно законов природы. Мы создаём законы природы.
– Как же вы их создаёте? Вы даже на планете не хозяева. А Евразия, Остазия? Вы их пока не завоевали.
– Не важно. Завоюем, когда нам будет надо. А если не завоюем – какая разница? Мы можем исключить их из нашей жизни. Океания – это весь мир.
– Но мир сам – всего лишь пылинка. А человек мал… беспомощен! Давно ли он существует? Миллиарды лет Земля была необитаема.
– Чепуха. Земле столько же лет, сколько нам, она не старше. Как она может быть старше? Вне человеческого сознания ничего не существует.

Проснувшись – как правило, не раньше одиннадцати ноль-ноль – со слипшимися веками, пересохшим ртом и такой болью в спине, какая бывает, наверное, при переломе, он не мог бы даже принять вертикальное положение, если бы рядом с кроватью не стояла наготове бутылка и стакан. Первую половину дня он с мутными глазами просиживал перед бутылкой, слушая телекран. С пятнадцати часов до закрытия пребывал в кафе «Под каштаном». Никому не было до него дела, свисток его не будил, телекран не наставлял. Изредка, раза два в неделю, он посещал пыльную, заброшенную контору в министерстве правды и немного работал – если это можно назвать работой. Его определили в подкомитет подкомитета. Отпочковавшегося от одного из бесчисленных комитетов, которые занимались второстепенными проблемами, связанными с одиннадцатым изданием новояза. Сейчас готовили так называемый Предварительный доклад, но что им предстояло доложить, он в точности так и не выяснил. Какие-то заключения касательно того, где ставить запятую – до скобки или после…

Тишину прорезали фанфары. Сводка! Победа! Если перед известиями играют фанфары, это значит – победа. По всему кафе прошёл электрический разряд. Даже официанты встрепенусь и навострили уши.
Вслед за фанфарами обрушился неслыханной силы шум. Телекран лопотал взволнованно и невнятно – его сразу заглушили ликующие крики на улице. Новость обежала город с чудесной быстротой. Уинстон расслышал немногое, но и этого было достаточно – всё произошло так, как он предвидел: скрытно сосредоточившаяся морская армада, внезапный удар в тыл противнику, белая стрела перерезает хвост чёрной на карте. Сквозь гам прорывались обрывки фраз: «Колоссальный стратегический манёвр… безупречное взаимодействие… беспорядочное бегство… полмиллиона пленных… полностью деморализован… полностью овладели Африкой… завершение войны стало делом обозримого будущего… победа… величайшая победа в человеческой истории… победа, победа, победа!»
Ноги Уинстона судорожно двигались под столом. Он не встал с места, но мысленно уже бежал, бежал быстро, он был с толпой на улице и глох от собственного крика. Он опять посмотрел на портрет Старшего Брата. Колосс, вставший над земным шаром! Скала, о которую разбиваются азийские орды! Он подумал, что десять минут назад, всего десять минут назад в душе его ещё жило сомнение и он не знал, какие будут известия: победа или крах. Нет, не только азийская армия канула в небытие! Многое изменилось в нём с того первого для в министерстве любви, но окончательное, необходимое исцеление совершилось лишь сейчас.
Голос из телекрана всё ещё сыпал подробностями – о побоище, о пленных, л трофеях, но крики на улице немного утихли. Официанты принялись за работу. один из них подошёл с бутылкой джина. Уинстон, в блаженном забытьи, даже не заметил, как ему наполнили стакан. Он уже не бежал и не кричал с толпой. Он снова был в министерстве любви, и всё было прощено, и душа его была чиста, как родниковая вода. Он сидел на скамье подсудимых, во всём признавался, на всех давал показания. Он шагал по вымощенному кафелем коридору с ощущением, как будто на него светит солнце, а сзади следовал вооружённый охранник. Долгожданная пуля входила в его мозг.
Он остановил взгляд на громадном лице. Сорок лет ушло у него на то, чтобы понять, какая улыбка прячется в чёрных усах. О жестокая, ненужная размолвка! О упрямый, своенравный беглец, оторвавшийся от любящей груди! Две сдобренные джином слезы прокатились по крыльям носа. Но всё хорошо, теперь всё хорошо, борьба закончилась. Он одержал над собой победу. Он любил Старшего Брата.